ROVOAM GALLERY Валентин Михайлович Павлов Графика 12 / 32 1

Роман Деркаченко
"Грибною тропой"... подобно заезжей артистке. Баня попыхивала пряным чадом, оплавляя округло прилегающие сугробы. Утлые стёклышки небольших оконец плотно запотели, а внутри парной раздавались отрывочные сдавленные реплики и возгласы. Зоишна натужно ступала по осклизлым доскам пола, которые влажно теснились друг к дружке подобно лежбищу морских котиков с плоскими спинами. Пористоликая и пароноздреватая Дрэмп с розово-лиловым телом возилась в мыльном тазу, стирая какие-то ветхие попонки. Зоишна, медлительно передвигая свои слоновости, брела к предбаннику, сморкаясь, пыхтя и одышливо сопя. Грузно опустившись на лавку, София Романовна неестественно выпучив глаза и скривив в невероятной гримасе рот, испустила газы протяжной и глухой трелью. Из парной ей же вторила Дрэмп, уронив при этом тазик с мыльной жижицей. -"Светуль, а где чистое?" – пропищала Зоишна, щуря в жарком предбаннике слезящиеся от чада глаза. Появилась мокромясая сестра. В духоте куцего помещения очертания дряблого, атоничного тела в клубах пара создавали впечатления горячего цеха какой-нибудь провинциальной столовой. Зоишна беспрестанно икала, запивая остатками кваса и пива. Дрэмп принялась деловито перебирать драное бельё и латанные-перелатанные одёжки. -" Ужин-то готов, а этих двух уродцев будить же надо." Зоишна тупо кивала и растирала по рыхлой коже банную влагу скатавшимся обрывком неопределенной материи, бывшим когда-то китайским полотенцем. Дрэмп растиралась вышедшей из употребления мужниной рубашкой с отпоротыми манжетами. Кое-как обтеревшись, женщины стали с трудом натягивать на потную кожу всякие разномастные маечки и сорочки, привезенные из города в первые годы дачного строительства. Футболки за время дачной жизни растянулись подобно галактическим структурам. Дрэмп нахлобучила на себя толстенное драповое пальтище с пришитым вместо утраченного воротника полушапьем. Зоишна же облачилась в бесформенную искусственную шубу, найденную Гигоишем в сносимом гараже. Вывалившись на бодрящий морозец, две сестры были похожи на пару медведей-шатунов, бесцельно бредущих в снегу. Утопая в сугробах и поминутно пуская ветры, дачницы добрались до крыльца. Ввалившись на веранду, первым же делом Дрэмп сунула себе в рот холодную помидорину. Зоишна направилась в комнату спящих неудов. Светлана Романовна последовала за ней, дожевывая и проглатывая. В комнате стоял спёртый воздух и слышался храп двух стариков. Не раздумывая, Дрэмп ухватила Гигоиша за плече и перевернула. -" Вставайте на ужин, паскудники! Кому всё готовили?! " Зоишна осоловело пялилась на сестру и вытягивала трубочкой губы. Профессор не просыпался. Тогда Дрэмп вцепилась в торчащую пятку Михалыча и, что было мочи, рванула его с кровати. Несчастный неуд, неловко всхрапнув, брякнулся на пол, как престарелый Буратино. Зоишна снова зычно пустила ветры. Гигоиш в смятении вскинул сухонькую бошечку с мятыми клоками седой поросли. Михалыч нелепо копошился на холодном полу, шаря спросонья кривыми руками. -"Поднимайтесь, сволота! Греть не будем! Всё на столе! " – кричала Дрэмп, сгруппировавшись для следующей атаки. Гигоиш вцепился в своё дырявое одеялко, а Светлана Романовна неистово тащила его за другой край. Валентин Михалыч, так и не поняв, что он голый, сидел на полу и изумлённо смотрел на Гигоиша. Зоишна принялась поднимать Павлова за хлипкие плечи. Михалыч упирался в своей привычной инвалидской манере, доказывая полную атлетическую самостоятельность и недюженную силу. Дрэмп сорвала дряхлое одеяло с профессора, явив взорам усохшие подии и впалую грудную клетку иссохшегося марафонца. Павлов колотился на полу в борьбе с Зоишной, роняя слюну и суча кривулями. Гигоиш в панике ринулся к одежде, но провалившись в диванную дыру, застрял в ней подобно кабану-подранку. Павлова уже скрутили. Две женщины сноровисто натягивали на брыкающегося старикана какие-то спортивные дыроштанцы и перештопанное исподнее. Гигоиш в смятении рылся в детских трикотажах, роняя на пол то шаполчку с пумпоном, то слипшийся комбинезончик. Дрэмп угрожающе поглядывала на мужа, продолжая насильственное одевание кривоногого грибника. Зоишна пристукнула Павлова мясистым кулаком по лысоватой башке. Михалыч срыгнул, но продолжал извиваться. Тем временем Гигоиш втиснулся в какие-то пионерские порты и уже просовывал руки в узкие ходы рукавов выцветшей стройотрядовки. Забившись в угол возле старого телевизора, профессор неправильно застегнулся и напялил поверх всего толстенный свитер. Валентин Михалыч к тому моменту напоминал гигантскую куклу из кружка мягкой игрушки Дома пионеров и школьников. В таком виде стариков и вытолкали на веранду к запоздалому ужину. За столом поначалу сидели молча, пока Дрэмп не обратила внимание собравшихся на вид Михалыча. Голова доходного грибника торчала из тугого ворота детской куртки как у индюка. Седые клочья волос с одного бока приподнялись в сторону и было впечатление, что где-то рядом находится мощный электромагнит, электризующий его головёнку. Все дружно загоготали над Павловым и он тоже сплющил мордяку в знак солидарности.-" Ну Пвлов! Ну сучья прель! " – ухохатывалась Зоишна. Дрэмп неистово догрызала куриные хрящи из засохшего амлета. Профессор церемонно и даже с оттенком торжественности жеманно налил Михалычу канадского виски. Доели смёрзшиеся подливки и остатки кускового супа. Зоишна всё посматривала на Павлова изподлобья и хмыкала : – "Ну Пвлов! Ну сучья гниль! " Допили остатки текилы и рома, пролили на пол полбутылки испанского хереса, заставив Михалыча промокать ароматную лужицу тряпочкой и выжимать драгоценные капли обратно в бутылку. Павлов смеялся над своей неловкостью и всё жал и жал вкусную тряпицу над заветной бутылкой. Гигоиш захмелев, принялся рассказывать сбивчиво и нестройно о художественном творчестве своего старшего сына, работающего "где-то с кровью" и рисующего "лихие новеллы" и "крокманов". Зоишна таращила глаза и набивала рот рыбными ошмётками с варёным капустным листом. Дрэмп ехидно заметила, что картины старшего сына не что иное, как несусветная бредятина осатаневшего без любви юных соотечественниц гиперсенсорика. Гигоиш же добавил, что блуждающий в примитивном окружении интеллект в конечном счёте ожесточается и этот феномен неминуемо ведёт к мстительной и торжествующей агрессии, направленной в первую очередь на толпы невежд и дремучих хулителей. Михалыч тупо хлопал глазами, никак не беря в толк, о ком же идёт речь? Профессор же пытался хмельно втолковать грибнику, что те портреты, на которых Михалыч изображен форменным идиотом – и есть редчайшая графика одиозного профессорского отпрыска. Со снисходительной елейной миной Гигоиш разъяснял Михалычу, что своей вечной жизнью в народной памяти неуд-грибник обязан "моему старшему" и если бы нее он, то никто на свете и не вспомнил бы о придурковатом неуде, канувшем в Лету среди гнилых горькушек да лесных клопов. -"Так, что, сиди, сопливый хмырь, да помалкивай, благодаря бога за ниспосланную благодать в образе чада моего одарённого. Кабы не он, так бы и рыгал тут среди дырявого тряпья да худых галош. А преставишься – так и вовсе не вспомнят кривого дурака с синим носом да мятой корзинкой. Сопляк ты невежественный, хилый глист, горбощенец, дупло мёртвое. Зоишна вздрогнула и вылопилась на Павлова в недоумении. А Профессор продолжал: – "Стегопод ты вонючий. Что толку в том, что весь мир облетал? Как муха навозная облетал. Ни пользы, ни проку. Сидишь тут, птеросёр, только заглатываешь и пропихиваешь. Тупарь ты угрюмый. Валенок. Неуд." Профессор вяло уставился перед собой. Как отец, он, конечно гордился сыном-художником, но понять всю дерзновенность его идеи он был не в силах. Заскорузлый догматик, он не отваживался принять той искренности и страстности, которую несли картины сына. Робея пред своими же комплексами, видя их манифестирующее отражение в картинах, профессор еще более замыкался в себе и лишь едкий сарказм по отношению к неуду-грибнику немного компенсировал душевные страдания. Михалыч неловко опрокинул на себя кастрюльку с суповыми обмытками. Остатки жидкого бульона пропитали нехитрую одёжку Валентина жирноватыми пятнами, протекли по коже, слиплись в складках. Профессор смерил родственника снисходительным взглядом : -"Ну что, эксгумант, умастился ересью?"